Александр Крамер

Родился в Харькове. Окончил Харьковский политехнический институт. Участвовал в ликвидации последствий катастрофы на Чернобыльской АЭС. В 1998 году переехал с семьёй в Германию.

«Получить филологическое образование не удалось, о чём и сегодня жалею. Пробовал несколько раз поступать, но неудачно. Впрочем, инженерная жизнь позволила много ездить по бывшему Советскому Союзу, увидеть множество городов, общаться со множеством разных людей… Теперь всё это помогает писать», — рассказал о себе Александр.

Пишет со школы. Начинал со стихов. Сначала писал в стол. Потом стал публиковаться. В Германии начал писать прозу. Печатается в периодических изданиях России, Канады, Германии, США.

Это первая публикация Александра в газете «Первый номер».

ПОБЕГ

1

В маленьком, неотличимом от великого множества захолустных собратьев своих городишке жил в одно время доктор.

Был доктор нестарый ещё мужчина: лет сорока, нормального роста, приятной интеллигентной внешности — в общем, самый обыкновенный. Приехал он в городок в ранней юности, сразу, как учёбу закончил, да так и остался.

Характер имел мягкий, любезный, к пациентам, да и ко всем прочим людям, внимательный и спокойный, пришёлся он местным жителям очень даже по вкусу. Врач из него неплохой со временем вышел, так что и в этом качестве он горожан даже более чем устраивал. Вот только, хоть и жил доктор вроде бы у всех на виду, в личной жизни вёл себя как-то чересчур уж замкнуто и нелюдимо — за дамами местными не ухаживал, ни с кем из мужчин не приятельствовал, а уж дружбу не водил и подавно. Даже общество местной интеллигенции навещал крайне редко, тогда только, когда от приглашения совсем никак нельзя было отказаться.

В таком поведении не замечалось с его стороны ни малейшего неуважения, фанабе́рии или презрения к окружающим, потому местный люд к такой его манере держаться постепенно привык, и на отношении к доктору как к человеку это никак не сказывалось.

Тем не менее, хоть его в городишке заштатном все знали и уважали, находили местные жители, что он, как бы это помягче сказать, не в себе малость. А чтоб хоть каким-то образом поведение эксцентрическое для себя объяснить, строили всякие плоские провинциальные домыслы. Ну, там, например, про любовь несчастную, про друга предавшего… И дальше всё в том же духе и роде. Но только доктор на домыслы эти никак не реагировал, и они потому долго на длинных языках не удерживались.

А поначалу, пока в диковинку доктору на новом месте было, вроде бы ладно жизнь складывалась, нормально всё выходило. Но только чем дальше шло время, тем всё больше и больше захватывало его отчаяние. Потому что там, откуда доктор приехал, ничего ему в будущем не светило. Здесь же, как оказалось, не только будущего не существовало, но и прошлое постепенно куда-то без остатка из жизни повыветрилось. Так хотелось иногда кого-нибудь встретить. Кого-нибудь, с кем тыщу лет, например с самой школы, не виделся. Чтоб обрадоваться ему, как родному, обняться, за несвязным вспоминальческим разговором просидеть долго-долго… Невозможно! Оставалось навсегда и во всём одно только косное, мерзкое, осточертевшее настоящее. Была в этом какая-то отвратительная окончательность и бесповоротность. Просто дико, неизменимо всё складывалось, и чем дальше, тем хуже.

Из-за всех этих мыслей и настроений он сам всё больше и больше в беспросветный вакуум погружался, а в глазах местного люда превращался постепенно в нелепого провинциального чудака, полезного и безобидного.

2

Однажды у него уже был дикий срыв, когда бросил он всё к чёртовой матери, сел внезапно, как был, в случайный скорый состав и… Через два часа ссадили его контролёры, оштрафовали, ночь продержали в кутузке… и назад он, без документов и денег, целые сутки тащился. Называется, сбил оскомину!

Доктор тогда первый раз в своей жизни напился. В одиночку. До потери сознания. Больше воля и собранность никогда его не подводили, не отказывали.

Он задолго ещё вдруг отчётливо стал понимать, что снова доходит до ручки. Тогда ринулся доктор в ближайшие выходные на толкучку, купил подержанный велосипед, набрал концентратов полный рюкзак, взвалил его на спину, чтоб ни единого человека — ненароком даже — не встретить, выехал, как только на небе первые звёзды зажглись, и помчал во весь дух — нигде ни за чем ни на секунду не останавливаясь. Прервал свой путь первый раз, когда солнце серебристый туман утренний позолотило, возле леса, где можно было спокойно поесть-попить и отоспаться. Он спустился в ложбину, разжёг большущий костёр, наскоро перекусил и потом долго-долго на жар пунцовый смотрел и могучий гул огня слушал. А наслушавшись и насмотревшись, как мёртвый уснул; проспал весь остаток дня и всю краткую летнюю ночь, а с рассветом снова в путь-дорогу отправился.

Только на пятый день исчезло у доктора сомнение в том, что сбежал-таки он ото всех, от всего, даже, может быть, от себя. Тогда нервы его понемногу в порядок приходить стали, ровно камень отлёг, и теперь он мчался вперёд уже в совершенно другом состоянии: успокоенный и умиротворённый, потому как поверил окончательно и бесповоротно, что побег от обыденной, опостылевшей жизни удался́ наконец.

3

Море возникло внезапно. Незадолго до вечерней зари открылся простор его с высоченной пепельной кручи, до подножья местами поросшей кустами и разнотравьем.

А море горело золотом и бирюзой, слепило глаза, мятущуюся, неприкаянную душу растревоживало… Ещё яхт разноцветные паруса виднелись вдали, а в самом низу, тесно зажатые между морем и скалами, сгрудились десятка два маленьких белых домиков с разноцветными — красными, зелёными, синими — трубами, и сети висели кругом, и лодки рыбачьи прибой качал возле берега… Красиво-то как! Будто угол горний отыскался вдруг на земле. Будто вспомнилось что-то чудесное из далёкого-предалёкого детства.
Доктор отбросил велосипед, свесив ноги, уселся на самый край кручи и застыл — оглушённый, ослеплённый, поражённый этой непостижимой и немыслимой красотой.

— Меня Оксаной зовут. — Невысокая ладная стояла женщина на самом краю обрыва рядом с доктором. — Я из церквы иду, а вы тут сидите как вкопанный. Я долгонько, ещё от поворота, гляжу: сидит не шело́хнется. Вы не тутошний? Может, вдруг занедужали? Может, помощь нужна какая? Та шо ж вы молчок да молчок? Может, слышите худо?

Говорила женщина быстро, весело. Подвижная, жаркая, вызывала она приязнь мгновенную, острую, непроизвольную. Потому доктор, ещё не вполне отошедший от внезапной своей зачарованности, головой покачал, плечами пожал и вдруг расхохотался — да так громко, неудержимо, как в жизни своей никогда не смеялся. А женщина, переждав с улыбкой, когда он насмеётся вдосталь, снова стала сыпать словами:

— Я вон там живу, где дом с красной трубою. То пацаны, трясьця в бок, как-то ночью созоровали. Народ утром проснулся, а оно уже так — всё повыкрашено. Поначалу-то хозяева хлопцам уши грозились нарвать, краску напокупали, да так никто по сю пору трубы и не перекрасил. Я тоже краски купила. Только вот, как и все, сомневаюсь теперь, а может, и лучше так? Вы что скажете? Ну вот, вдругорядь замолчали! А у меня на ужин сегодня сырники со сметаною и чай с душицею. А как звёзды выйдут, пойдём вон туда, видите, где маяк? Тамочки камни плоские есть, огромные — страсть. Ну, чистая танцплощадка. Люди на тех камнях после, как повечеряют, собираются: костры палят, беседы ведут, море слухают… Мы тоже костёр запалим; станем в огонь глядеть и, если ласка на то ваша будет, любезничать. Та хватит вам молчки на круче сидеть. Пойдёмте!

Доктор вдруг поднялся и послушно, как маленький, стал вслед за щебетуньей радушной спускаться по узкой крутой тропинке к белым прибрежным домикам с разноцветными трубами. А женщина говорила всё время что-то, смеялась… Но что говорила, чему смеялась — из-за шума морского расслышать не удавалось никак, да и неважно было это уже — совершенно.

А велосипед так и остался лежать на круче. Может, ещё кому пригодится.

ИСТОРИЯ МЫШЕЛОВКИ

Мышеловка c давнишних времён лежала в пыли под диваном и блаженно бездельничала. Обитатели старого дома про неё просто-напросто позабыли. Когда-то её стараниями отовсюду отвратительных грызунов извели, и они в этом здании уже множество лет не водились. Потому теперь не было в мышеловке никакой абсолютно надобности. Оттого и валялась она сиротливо и без всякого дела — в бессрочном забвении.

1

Когда-то, когда мыши здесь совершенно распоясались и всякий мышиный страх потеряли — бродили нагло по дому и днём и ночью, пугая детей и женщин, — и купили мышеловку на центральном базаре, и прямо плясали от радости, что теперь от противных хвостатых будет такая замечательная защита. Тогда только и разговоров было, что у них теперь наконец-то есть мышеловка. Потом были однообразные мышеловочьи будни: она ловила, ловила и ловила мышей, которых мало-помалу становилось всё меньше и меньше. Зато насельники здешние в неё верили и ценили; а когда однажды на кухне зашёл разговор, что, наверное, чтобы дело шло побыстрее, надо б ещё одну мышеловку купить, большинство наотрез отказалось. Сказали, что и эта замечательно с делом справляется. Она помнила, что ей слышать такое было очень приятно.

Мыши, понятное дело, упорно и долго прилежной охотнице сопротивлялись, но однажды всё же сдались. Всех грызунов мышеловка, конечно же, так и не изловила, но те, что остались, в страхе великом прочь бежали из ужасного места. Работа закончилась, больше в ней не было надобности. Потому и лежала теперь мышеловка в тишине и покое под старым диваном и наслаждалась тем, что никто о ней не вспоминает и что ничего ей больше делать не надо. Она очень устала от непрерывной охоты и была просто счастлива, что может теперь от трудов своих праведных отдохнуть в тихом сумраке, пожить наконец безмятежно и праздно.

Сало, которое она терпеть не могла, потому что это была не еда, а приманка, больше в неё не запихивали, противных мышей ловить не заставляли, и за то, что ловля идёт не так быстро, как всем бы желалось, не чихвостили. Чудесная жизнь для неё наступила. Это было настоящее мышеловочье счастье! Честное слово.

2

Впрочем, одна мышеловка была, разумеется, не всё время. Иногда попадали к ней в укромное поддиванное место всякие-разные вещи: крошечные автомобильчики, мелкие куклы, мячики, кубики… но хозяева в них нуждались, искали и вскорости всевозможными способами обязательно назад возвращали.

Иногда жуки-пауки мастей всяческих забредали. Лазили по мышеловке, топтались, шуточки непристойные отпускали… Но всё это было отребье, шушера — низшая раса, и она никакого внимания на хамьё это не обращала.

Как-то однажды днём под диван закатилась монетка — блестящая, звонкая. Чванливо сверкая в узком лучике солнца, бахвалилась замечательным своим социальным статусом, знакомствами, значимостью… Без умолку бренчала, бренчала, бренчала… У мышеловки все сочленения стали ныть от её невыносимого пустословия. И когда наконец пустомелю шваброй из-под дивана выудили, мышеловка только что не прослезилась от радости.

Но в последние самые годы, забытая всеми, мышеловка уже и хамью мерзкому была рада. Теперь даже монетка-дура, наверное, никакой досады не вызвала бы. Всё потому, что время под старым диваном стало течь просто невыносимо, просто безумно медленно.

3

Долго ли, коротко ли у мышеловки эта праздно-тоскливая жизнь продолжалась — никому не известно. А только однажды теперешние жильцы решили пришедшую в ветхость, продавленную, ни на что не пригодную мебель из комнаты выбросить, а взамен купить новую, современную — для глаза приятную и для тела удобную. Вот тогда мышеловка-то дедовская и обнаружилась.

Только она на свет божий из сумрака появилась, как обитатели дома хохотать стали как сумасшедшие, потому что — так много лет пролетело — никто из них никогда и в глаза мышеловки не видел, а только слышал да в книжках читал, что такие устройства бывают. Мышеловка-бедняга тоже никого из новых хозяев дома не узнавала. Давным-давно не было здесь уже тех, кто когда-то принес её в дом, а потом мышковать на долгие годы заставил.

В общем, вышвырнули бесполезную мышеловку вместе со старым диваном на мусорку, а потом огромный оранжевый мусоровоз опять-таки вместе с диваном и другим всяким хламом её, точно дрянь какую, на городской свалке вывалил.

Лежит мышеловка теперь среди гнили и мусора. Разрушают её метели, туманы и ветры; и уже ни на что она, горемыка, теперь непригодна. А ещё через малое время превратится она под снегами и ливнями, морозом и зноем в нечто нераспознаваемое, ни формы какой-либо, ни даже названия не имеющее.

А новые жители старого дома, вдосталь навеселившись, навсегда о ней позабыли. Да и к чему было помнить?!